Пир плоти - Страница 10

— У вас тут есть хоть что-то, что можно пить?

Никакого ответа.

— Стефан?

Задавать вопросы было бесполезно.

— Я схожу принесу чай в пакетиках.

Надолго оставлять юношу в одиночестве ему не хотелось, но он знал, что у Гудпастчера должен быть чай. Мысль о кураторе вернула Айзенменгера к вопросу о том, куда же тот, черт возьми, подевался. За три года, которые Айзенменгер прослужил в медицинской школе, тот лишь однажды опоздал на работу, да и то когда его жена едва не умерла от острого перитонита. В течение трех недель после этого куратор при каждой встрече рассыпался в извинениях, будто совершил непростительнейший проступок.

В кабинете Гудпастчера внимание Айзенменгера вновь привлекло открывавшееся из окна зрелище, и он с трудом заставил себя оторвать взгляд — как алкоголик, пригвожденный к месту появившейся из ниоткуда литровой бутылкой виски.

По всей вероятности, старик хранил чай и кофе на полке у самого входа — рядом с чайником, сахарницей и двумя чашками с чайными ложками на блюдцах. Все это содержалось в такой чистоте и идеальном порядке, что, несомненно, вызвало бы одобрительную улыбку у какого-нибудь ротного старшины. Интересно, не служил ли Гудпастчер в молодости в армии?

Как бы то ни было, но Айзенменгер не смог найти ничего, что можно было бы заварить в этом образцовом чайнике. Обшаривая многочисленные шкафы, ящики и прочие укромные места, он услышал, как кто-то стучится в дверь с улицы.

Спустившись и осторожно приоткрыв дверь, он увидел перед собой двух полисменов.

Айзенменгер перевидал на своем веку немало убийств. Ему доводилось осматривать трупы молодых и старых мужчин, жен, тетушек, матерей и дочерей, детей и подростков. Некоторые из них были еще свежими, другие успели разложиться почти до неузнаваемости, но никакое из этих тел не могло оставить равнодушными людей, занимавшихся ими по долгу службы. Бывало, рука смерти оставалась почти незаметной — тела сохраняли вид, которым наградил их Господь при жизни; часто они были изувечены — обезображены, изрешечены пулями, сожжены, изрублены на куски или даже оставлены без кожи, и их первоначальный облик можно было восстановить, лишь прибегнув к помощи воображения.

Однажды в присутствии Айзенменгера был обнаружен труп женщины, убитой ревнивым любовником. Тело было спрятано в шкафу под лестницей в доме ее матери. Убийца, молодой бухгалтер с сияющими глазами и обворожительной улыбкой, утром того злосчастного дня позвонил в дверь любовницы, держа наготове вместо букета цветов двадцатисантиметровый кухонный нож. Дверь открыла мать девушки, ставшая его первой жертвой.

Когда вечером глава семейства вернулся со службы и открыл только что выкрашенную голубой краской входную дверь, то чуть не упал, споткнувшись о труп жены. Дочери нигде не было видно, и все, включая ее отца и полицейских, были уверены, что та еще на работе. Эта уверенность растаяла, когда один из констеблей, роясь в шкафу среди тряпок, швабр, веревок и банок с «полиролем» и прочей бытовой химией, наткнулся на ее труп. Голова девушки была практически полностью отсечена от тела; орудие убийства валялось рядом. Лицо жертвы выражало не столько испуг, сколько удивление, будто она была шокирована столь дурными манерами своего убийцы.

В другой раз Айзенменгера вызвали в один из лесов в Суррее, где на месте разборки между двумя соперничавшими наркобандами осталось семь трупов. Перед смертью этих семерых пытали шилом для скота, после чего просто расстреляли из дробовика и сожгли. Известь не успела разъесть их лица, и все, что на них можно было прочитать, — это страх и усталость, но никак не удивление. Тут все произошло согласно принятым в этих кругах правилам. Действия и мотивы сторон всем были понятны. И благодаря тому, что жертвы знали, почему вынуждены терпеть все эти издевательства, их смерть, возможно, выглядела не так страшно.

А какой случай был самым жутким?

Самым жутким был последний. И не только самым жутким — он принципиально отличался от всех остальных. В тот раз Айзенменгер не мог оставаться безучастным доктором, просто делать свое дело и разглагольствовать о причинах смерти. Этот случай стал для Айзенменгера злой насмешкой судьбы, и теперь он сам оказался в центре событий — там, где он никак не предполагал (и не должен был) находиться.

Это была шестилетняя девочка с карими глазами, умершая у него на руках. Звали ее Тамсин Брайт.

В тот день Айзенменгер сдал свою машину в ремонт и попросил знакомого полисмена, Боба Джонсона, подвезти его. Весь день он провел в суде графства. День выдался не из легких: Айзенменгеру пришлось отстаивать результаты своего обследования перед самоуверенным барристером. Тот же обладал не только деньгами, но и красноречием, и даже мозгами. Айзенменгер чертовски устал и был не прочь чего-нибудь выпить. Он не вслушивался в слова, которые Джонсон говорил кому-то по рации, — он все равно почти ничего не понимал из переговоров полицейских.

— Прошу прощения, — произнес вдруг его попутчик, и Айзенменгер сперва не понял, о чем идет речь, пока Джонсон не включил сирену и фары на полную мощность и не рванул вперед. Айзенменгер помнил, что поначалу у него даже дух захватило и он испытал нечто вроде мальчишеского азарта, глядя, как лихо они мчатся, оставляя позади все другие машины и время от времени выезжая на встречную полосу.

Одноэтажный коттедж, возле которого они затормозили, время превратило в грязную развалюху; участок перед ним, весь в маслянистых пятнах, был завален черными полиэтиленовыми мешками. Из окна гостиной, разбитого и кое-как заколоченного досками, словно сквозь треснувшее стекло входной двери, просачивались струйки дыма. Айзенменгер и Джонсон оказались первыми, кто прибыл по вызову. Вокруг них быстро собралась небольшая толпа мужчин среднего возраста, молодых матерей и женщин постарше. Никому из них не хватало смелости или желания что-нибудь предпринять.